Великие ученые
Выше я уже писал, что и в доносах на Бруно, и в письме Шоппе о его казни "нечестивость" философа как-то связывалась с учением о множественности миров. С другой стороны, до Бруно это учение, вообще-то говоря, не рассматривалось как еретическое и даже активно обсуждалось средневековыми теологами, полагавшими, что создание только одного мира недостойно бесконечного могущества Бога. Но что же в таком случае так пугало всех в учении Бруно?
В прекрасном историко-философском исследовании "Идея множественности миров" [5] объясняется, что принципиальным отличием учения Бруно от других концепций множественности миров было радикальное переосмысление в этом учении представлений о нашем мире и его месте во Вселенной. Визгин объясняет, что, допуская существование каких-либо иных миров, мыслители античности и средневековья строили эти миры, исходя из сугубо геоцентрических и даже геоморфных представлений. Например, в каждом из этих миров сохранялось жесткое противопоставление Земли и Неба. Эти миры, а их могло быть и бесконечное множество, существовали в каких-то абстрактных пространствах и не имели ничего общего с видимыми нами звездами и планетами, т.к. видимое нами звездное небо считалось неотъемлемой частью нашего мира, нашей Вселенной. Поэтому, например, допускалось существование миров, на небе которых могли быть иные светила или вообще не быть никаких светил. Однако где и как расположены эти миры, каждый из которых, как и наш, мыслился конечным и подобным земному, было совершенно не ясно [5, с. 138-147].
В определенной степени такие представления об иных мирах созвучны идеям современных ученых, допускающих существование в каких-то иных пространствах других Вселенных, в которых физические константы и законы могут радикально отличаться от констант и законов нашей Вселенной. Конечно, подобные идеи весьма и весьма неординарны, но в целом они совершенно не затрагивают, например, "физикоцентризм" современного научного мировоззрения. По сути, учеными допускается существование законов природы еще не известного нам типа, но само сугубо антропоморфное понятие "закон" под сомнение при этом не ставится. Эта параллель с современными представлениями позволяет лучше понять революционность бруновской идеи множественности миров, не только преодолевавшей гео- и гелиоцентризм, но и делавшей бессмысленным вообще какой-либо пространственный "центризм": идея, которая, с одной стороны, низводила Землю до уровня затерянной в бескрайних просторах песчинки, а, с другой стороны, превращала наш замкнутый мир в бесконечную Вселенную, где привычные звезды были уже не просто светилами (для человека), а мирами, подобными нашему. "Кристалл небес мне не преграда боле, рассекши их, подъемлюсь в бесконечность", - писал Бруно в одном из своих сонетов.
Я думаю, что даже современные люди, с детских лет привыкшие слышать об иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто совершенно привычное, интимно-земное, на самом деле является частью иной жизни и разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые предположения о том, что земная жизнь и мы сами - результат какого-то космического эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции современников Бруно - людей простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не только в научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина, "астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты - с иными мирами. "Рассечение кристалла небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе назвал в своем письме миры Бруно "нечестивыми", а сокамерники вспоминали философские построения Бруно не со скукой, а с ужасом.
В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, можно нередко встретить примерно следующее объяснение, почему учение о множественности миров могло представлять опасность для церкви. Во-первых, это учение в корне противоречило господствовавшей в средние века геоцентрической системе, которой придерживалась и церковь, во-вторых, догмату о том, что человек - "венец творения", Земля - центр мира, а Христос - спаситель человеческого рода (См., например, примечания А. Х. Горфункеля к материалам процесса Бруно [3, с. 408]. В принципе, в таких объяснениях есть своя логика, но справедливая применительно скорее к XVIII или даже XIX веку, а не ко времени Бруно. Во-вторых, сама по себе идея множественности миров индифферентна и по отношению к учению о геоцентризме, и по отношению к догматам христианской церкви. Множественность миров вполне совместима с предположением о геоцентричности каждого из миров, что мы и видим в средневековых и античных концепциях. С другой стороны, множественность миров никак не отвергает универсального значения искупительной жертвы Христа. Можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть принесена в каждом из миров Вселенной. Не исключено, что в иных мирах не было грехопадения, и, следовательно, не нужно искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов. Тем самым, учение о множественности миров вполне могло использоваться для обоснования миссионерских задач церкви в эпоху Великих географических открытий, когда слово божье приходилось нести народам, о существовании которых никто ранее не подозревал.
Однако практика миссионерской деятельности XVI в. содержала в себе и совершенно иные потенции. До сих пор европейцы сталкивались с народами, стоящими на более низкой ступени развития и исповедующими более примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для людей той эпохи было куда важнее технической отсталости). Но что, если мы встретим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а наша религия - варварским суеверием? Таких людей во времена Бруно еще не встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в 1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил "Город Солнца" - рассказ мореплавателя о якобы встреченном им идеальном государстве, жители которого существенно опередили другие народы в науке, философии и социальном устройстве. Причем, в 1598-1599 гг. Кампанелла возглавил в Калабрии заговор, ставивший своей целью свержение на юге Италии испанского владычества и создание идеального общества, подобного описанному им затем в книге. Таким образом, фантазии об иных государствах и странах оказывались неразрывно связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков. Понятно, что аналогичным и даже несоизмеримо более мощным потенциалом могла обладать идея множественности миров. Впрочем, проблемы социального равенства интересовали Бруно мало. Гораздо больше его волновала проблема постижения истинного Бога. Вспомним, что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея, доведенная до роковых пределов, привела его к выводам о том, что Бог христианства слишком земной, слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. Соответственно, поклоняться такому Богу - кощунство.
Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем концепции множественности миров очень важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Бруно плохо разбирался в астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал таким мыслителям, как Николай Кузанский. Тем не менее, Бруно, возможно, лучше всех своих современников, чувствовал потрясающий динамизм эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее одержимость бесконечностью. Свое ощущение этой эпохи Бруно выразил на философско-поэтическом языке, с помощью которого он пытался создать адекватную новому времени религию, которую он называл "героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т.п. Эта религия должна была прийти на смену христианству, позволив, с одной стороны, преодолеть противоречия между католиками и протестантами, с другой стороны, включить в себя идеи коперниканства, бесконечности Вселенной и, самое главное, Нового Человека, способного рассекать ограничивающие его волю и разум "кристаллы небес".
Следует отметить, что многое из бруновской "философии рассвета" уже разрабатывалось философами и теологами (идея деперсонифицированного бога, непостижимого с помощью земных аналогий, новое понимание человека и его места в мире, проблема органического синтеза Библии и Книги Природы и многое другое) или, во всяком случае, носилось в воздухе. Однако двигаться достаточно последовательно по этому пути мыслители эпохи Возрождения опасались из-за возможности разрыва с христианством. Причем, этого разрыва опасались не от недостатка мужества, а уже хотя бы потому, что, теряя связь с Христом, люди, тем самым, теряли основу для постижения Бога. Отсюда проблема "христианской совести", о которой говорил А. Ф. Лосев. Люди Ренессанса, считает он, "тоже были своего рода героическими энтузиастами. Но всех их страшила трагедия изолированной человеческой личности (утерявшей связь с Христом. - Ю.М.), и, если они увлекались ее самоутверждением, то скоро тут же каялись в этом" [4, с. 477]. Другое дело - Бруно, который заполнял возникающий при разрыве с христианством вакуум религиозно-мистическим чувством связи с иными мирами, обитатели которых могли приблизиться к постижению истинного Бога в большей степени, чем земляне. (Примерно также, как обитатели островов-утопий смогли создать более совершенные, чем европейцы, общества). С позиций этих потенциально возможных религий Бруно и мог смотреть на христианство так, как на него смотрели в эпоху римских императоров: не как на универсальный путь к спасению, а как на смесь суеверий и шарлатанства.
По-видимому, возможность такого взгляда на христианство "сверху", с позиций более совершенных, более адекватных реалиям XVI века религий, могла показаться римской инквизиции куда страшнее, чем Реформация или атеизм. Ведь и протестантизм, обвинивший Ватикан во всех смертных грехах, но сам затем в них погрязший, и примитивный атеизм, смело утверждавший, что бога нет, но затруднявшийся объяснить, что же правит миром, христианства как такового не затрагивали. Другое дело - "философия рассвета" Джордано Бруно, сознательно устремленная вперед, в Неведомое, включающая (или, во всяком случае, пытающаяся включить в себя) мировоззренческую революцию XVI века и воздвигающая всемогущему Богу единственно достойный его храм в виде Бесконечной Вселенной, заполненной бесчисленным множеством миров, обитатели которых различными путями движутся к постижению той Истины, которая открылась бывшему доминиканскому монаху, жившему на планете Земля.
Фундаментальная новация Бруно состояла во введении в религию идеи прогресса, т.е. представления о том, что с ходом времени происходит не деградация некоего "золотого века" (истинной мудрости, подлинной святости и т.п.), а, наоборот, приумножение знаний и, прежде всего, знаний об истинном Боге. Бруновская философия идеализировала человеческую историю, обнаруживала в ней необратимое развитие и экстраполировала его на бесчисленное множество миров, многие из которых могли уйти в своем развитии значительно дальше земного. При этом Бруно предусмотрительно допускал, что душа может перемещаться из одного мира в другой. Такое предположение радикально противоречило христианской догматике, отводившей для души лишь особое, вне-мировое пространство "того света", но зато было принципиально необходимо Бруно для обеспечения возможности связи с иными мирами. Понятно, что такой душе уже не нужна была никакая церковь, во всяком случае, на Земле. Однако земной церкви вряд ли могла понравиться перспектива лишиться человеческих душ, а вместе с ними и прихожан. Гораздо проще было навсегда расстаться с одним из них.
И все же, главная причина, по которой сожгли Бруно, состояла в том, что он не захотел раскаяться, а церковь не захотела его простить. Произошло же это, на мой взгляд, прежде всего потому, что обе стороны оказались в логическом тупике, трагической попыткой выхода из которого стал костер на площади Цветов.
Конечно же, инквизиция прекрасно понимала, что в споре с Бруно костер - это не аргумент. Однако на католическую церковь оказывали сильное давление протестанты, критиковавшие Ватикан за потворство учениям, допускающим вольную трактовку Библии. С другой стороны, Ватикан и сам боялся новой реформации, а при определенных условиях "философия рассвета" Бруно вполне могла сыграть роль знаменитых тезисов Лютера. В конце XVI века было очень много людей, которые считали, что церковь требует радикального обновления, и могли увидеть прообраз такого обновления в сочинениях Бруно.
Адекватным ответом на вызов Бруно, брошенный церкви, могла быть лишь радикальная перестройка христианского мировоззрения, позволяющая, с одной стороны, органически включить в него открывающуюся человеку бесконечную Вселенную, а с другой, - обуздать возомнившую себя всемогущей личность эпохи Ренессанса. Как ни странно, союзником церкви в этой парадоксальной перестройке христианского мышления стало точное естествознание, утверждающее, что постижение открывающихся перед человеком бесконечностей требует не героического энтузиазма, поэтических фантазий и таинств магии, к которым был весьма склонен Бруно, а все возрастающей дисциплины разума и постоянного обуздания страстей. Конечно, такой союз (далеко не всегда прочный и последовательный) не мог быть результатом сознательной политики. Просто церковь (и католическая, и протестантская) все чаще и чаще демонстрировала готовность считаться с растущим авторитетом ученых и даже идти с ними на компромиссы по мировоззренческим вопросам. В результате между наукой и религией происходил грандиозный раздел сфер влияния, согласно которому науке "отходила" бесконечная Вселенная без души, а религии - бессмертная душа без разума. Однако 17 февраля 1600 г. до этого раздела было еще очень далеко, а угроза, исходившая от учения Бруно, представлялась слишком серьезной.
Что же касается Бруно, то его неуступчивость обусловлена, на мой взгляд, тем, что он, попросту говоря, не знал, как развивать свою философию дальше и не мог, например, как Галилей, покаяться и затем создать новое, более глубокое и, по своей сути, более еретическое произведение, содержащее дальнейшую разработку основ не-аристотелевской физики и, тем самым, обоснование истинности гелиоцентрической системы Коперника.
Как следствие, Бруно был вынужден все более и более подменять логическую разработку своего учения его пропагандой, и я думаю, что постоянные антихристианские высказывания философа во многом обусловлены его подсознательным ощущением поверхностности и непринципиальности разрыва с этой религией. Во всяком случае, кощунствовать и издеваться над бесхитростными молитвами сокамерников мог только человек, сменивший глубокую веру в Христа на ненависть к нему и мучительно страдающий от несерьезности такой замены.
Но что, собственно, мешало одаренному блестящей интуицией, поистине героическим энтузиазмом и феноменальной памятью Бруно продолжать качественное развитие своего учения? По-видимому, роковую роль тут сыграли некоторые логические особенности, так сказать, "логическое коварство" идеи множественности миров. И в этом, на мой взгляд, состоит наиболее важный урок, который могут извлечь из процесса Джордано Бруно современные сторонники этой древней идеи.
Разработка идеи множественности миров допускает движение мысли в двух противоположных направлениях. С одной стороны, идея множественности миров может использоваться для распространения земных представлений на области Неизвестного. В этом случае мы имеем дело с мышлением "по аналогии", не способным давать серьезные результаты. Поэтому еще Платон в "Тимее" писал, что признание кем-либо беспредельности числа миров он рассматривал бы как признак беспредельной глупости, а среди выдающихся мыслителей мы практически не встречаем энтузиастов этого учения. С другой стороны, идея множественности миров может выступать как методика взгляда "со стороны", как способ увидеть Неведомое в самом привычном, земном. Но в таком "режиме" эта идея может "работать" лишь подвергая саму себя радикальной критике. Вдумаемся в то, чем, собственно, наиболее интересен и фундаментален для развития философии Бруно? По сути, не самой по себе идеей множественности миров, а ее радикальной трансформацией, позволившей сделать иные миры неотъемлемой частью нашего мира - бесконечной, лишенной какого-либо пространственного центра, Вселенной, пришедшей на смену замкнутому Космосу средневековья. При этом множество обитаемых, в конечном счете, землеподобных миров, служило Бруно свеобразной "подпоркой", защитой от того шока, который испытали мыслители XVII века при разработке идеи бесконечной Вселенной, уже лишившейся привычного Бога, но еще "не заполненной" физическими законами природы. Вспомним хотя бы знаменитые строки Паскаля: "Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной... Я вижу со всех сторон только бесконечности, которые заключают меня в себе, как атом." Бруно же эти бесконечности и связанные с ними парадоксы познания стремился не видеть. Проявив максимум мужества в отстаивании своего учения, Бруно фактически уклонился от логической ответственности за него, и в этом плане не мыслившие себя вне христианства Галилей, Декарт, Ньютон и другие ученые XVII в., разрабатывавшие основы физической картины мира - действительно иного, странного и безумного (как скажут в ХХ веке) мира, - оказываются куда более революционными, чем неистовый антихристианин Бруно.
Очарованный открывавшейся перед ним величественной картиной бесконечной Вселенной, заполненной множеством миров, Бруно, по-видимому, не осознавал, что угодил в методологический тупик. Детализация разрабатываемого им учения требовала выдвижения гипотез о природе и обитателях неведомых миров, однако такие гипотезы легко вырождались в пустое фантазирование "по аналогии", что, безусловно, не могло удовлетворить серьезного философа. Поэтому сам Бруно тщательно избегал каких-либо фантазий на эту тему, оставляя свое учение на уровне религиозно-поэтической идеи, которую можно было проповедовать, но нельзя методически развивать. Как следствие, наука Нового времени осталась, вообще-то говоря, равнодушной к идее множественности миров, но зато за нее с радостью ухватились популяризаторы и публицисты, превратив ее в удобный литературный прием. Уже в XVII в., когда труды Бруно еще находились под строжайшим запретом, в Европе стали появляться книги, в которых люди довольно непринужденно отправлялись в забавные и назидательные путешествия по иным мирам. Эти книги, особенно "Беседы о множестве миров" Фонтенеля, пользовались огромным успехом и, хотя церковь, поначалу, пыталась с ними бороться, никого, в общем-то, не пугали. Вместо иных миров можно было легко представить различные страны, отличающиеся друг от друга климатическими условиями, обычаями и социальным устройством. Эти условия и обычаи лишь несколько утрировались для того, чтобы читателю было легче оценить порядки в своей собственной стране. Тем самым, идея довольно быстро выродилась в публицистическое зеркало.
Сейчас, когда в связи с началом космических полетов и исследований идея множественности миров переживает расцвет, очень важно предохранить эту идею от повторного вырождения. Длительная история учения о множественности миров убеждает в том, что оно оказывалось глубоким и плодотворным только тогда, когда выступало в форме радикальной самокритики, изменяющей сложившиеся представления о местонахождении и характере иных миров и, как следствие, о нашем собственном мире. Именно в такой форме это учение разрабатывалось на раннем этапе творчества Бруно, когда он пришел к своим наиболее замечательным идеям, не утратившим эвристической ценности и по сей день. Аналогичное использование идеи множественности миров мы встречаем и в "Солярисе" Лема - блестящей критике расхожих представлений о формах контакта с иным Разумом и, как следствие, о характере нашей собственной разумности. Наконец, весьма интересными и плодотворными мне представляются гипотезы "позднего" И. С. Шкловского о невозможности обнаружения внеземной разумной жизни из-за "космической мимикрии", а также попытки возрождения им представлений о единственности земного (иного мы, впрочем, не знаем) разума во Вселенной [6]. На первый взгляд, такие гипотезы вселяют пессимизм, однако вхождение концепции множественности миров в режим радикальной самокритики является, на мой взгляд, гарантом того, что это учение вновь сможет порождать действительно глубокие и парадоксальные идеи о том, где и как можно встретиться с иной жизнью или разумом. Не исключено ведь, что мы уже давно общаемся с ними, но не осознаем этого, и нужен новый Джордано Бруно для того, чтобы мы смогли это понять.
1. В. С. Рожицын. Джордано Бруно и инквизиция. М.: Изд. АН СССР, 1955.
2. Джордано Бруно и инквизиция. Протоколы процесса Джордано Бруно в венецианской инквизиции. // Вопросы религии и атеизма, т.1. 1950, с .325-419.
3. Джордано Бруно перед судом инквизиции (Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно). // Вопросы истории религии и атеизма, 1958, с. 349-416.
4. А. Ф. Лосев. Эстетика Возрождения. М.: Мысль,1978.
5. В. П. Визгин. Идея множественности миров. М.: Наука, 1988.
6. И. С. Шкловский. О возможной уникальности разумной жизни во Вселенной // Вопросы философии, 1976, ь9, с. 80-93. жордано Бруно Сонет из диалога УО бесконечности, Вселенной и мирахФ Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий? Кто устранил страх смерти или рока? Кто цепь разбил, кто распахнул широко Врата, что лишь немногие открыли? Века ль, года, недели, дни ль, часы ли (Твое оружье, время!) Ч их потока Алмаз и сталь не сдержат, но жестокой Отныне их я не подвластен силе. Отсюда ввысь стремлюсь я, полон веры, Кристалл небес мне не преграда боле, Рассекши их, подъемлюсь в бесконечность. И между тем, как все в другие сферы Я проникаю сквозь эфира поле, Внизу Ч другим Ч я оставляю Млечность. Перевод с итальянского В. А. Ещина Иван Бунин Джордано Бруно УКовчег под предводительством осла Ч Вот мир людей. Живите во Вселенной, Земля Ч вертеп обмана, лжи и зла, Живите красотою неизменной. Ты, мать-земля, душе моей близка Ч И далека. Люблю я смех и радость, Но в радости моей Ч всегда тоска, В тоске всегда Ч таинственная сладость!Ф И вот он посох странника берет: Простите, келий сумрачные своды! Его душа, всем чуждая, живет Теперь одним: дыханием свободы. УВы все рабы. Царь вашей веры Ч Зверь: Я свергну трон слепой и мрачной веры. Вы в капище: я распахну вам дверь На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы. Ни бездне бездн, ни жизни грани нет. Мы остановим солнце Птоломея Ч И вихрь миров, несметный сонм планет, Пред нами развернется, пламенея!Ф И он дерзнул на все Ч вплоть до небес. Но разрушенье Ч жажда созиданья, И, разрушая, жаждал он чудес Ч Божественной гармонии Созданья. Глаза сияют, дерзкая мечта В мир откровений радостных уносит. Лишь в истине Ч и цель и красота. Но тем сильнее сердце жизни просит. УТы, девочка! Ты, с ангельским лицом, Поющая над старой звонкой лютней! Я мог твоим быть другом и отцом... Но я один. Нет в мире бесприютней! Высоко нес я стяг моей любви. Но есть другие радости, другие: Оледенив желания свои, Я только твой, познание Ч софия!Ф И вот опять он странник. И опять Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго Его лицо. Враги, вам не понять, Что Бог есть Свет. И он умрет за Бога. УМир Ч бездна бездн. И каждый атом в нем Проникнут Богом Ч жизнью, красотою. Живя и умирая, мы живем Единою, всемирною Душою. Ты, с лютнею! Мечты твоих очей Не эту ль Жизнь и Радость отражали Ты, солнце! вы, созвездия ночей! Вы только этой радостью дышали.Ф И маленький тревожный человек С блестящим взглядом, ярким и холодным, Идет в огонь. УУмерший в рабский век Бессмертием венчается Ч в свободном! Я умираю Ч ибо так хочу. Развей, палач, развей мой прах, презренный! Привет Вселенной, Солнцу! Палачу! Ч Он мысль мою развеет по Вселенной!Ф 1906